Источник: Дмитрий Волчек, для Радио Свобода
Каждый день тысячи людей выходят на работу, которая слегка похожа на труд актера, повторяющего слова, написанные драматургом. Работа идет круглосуточно, в две смены по 12 часов, средняя зарплата – 45 000 рублей, минус суровые штрафы за опоздания и прочие провинности. «Фабрика троллей» в Петербурге несколько раз меняла адреса и названия (Агентство интернет-исследований, ООО «Тека», ООО «Миксинфо»), но суть работы оставалась прежней. Привилегированные сотрудники занимаются сочинением пропагандистских статей, рядовые пишут комментарии на новостных порталах и в соцсетях. Норма выработки – 100–120 комментов за смену. Для того чтобы «мнения» выглядели правдоподобно, работникам фабрики приходится изобретать персонажей, от имени которых они выступают. У каждого платного комментатора – десятки фальшивых личностей разного пола, возраста и социального происхождения. Таким образом создается мир иллюзии, творящей реальность.
Феномен «встроенных», искусственных мнений, которые передаются в готовом виде и принимаются читателем за свои, стал предметом исследования философа Георгия Чернавина. В книге «Философия тролля. Феномен платных ботов» Чернавин рассматривает продукцию платных комментаторов, сдающих «своё «я» внаём, чтобы в нём «завелось» мнение», предоставляет слово выпускникам философского факультета, работавшим на «фабрике троллей», и, вслед за Эдмундом Гуссерлем, размышляет о том, как чужие мнения влияют на сознание человека и «ведут себя так, как будто они всегда там были». Существуют ли вообще «подлинные» мнения, а стало быть, что называть действительностью?
«Для поддержания смысловой структуры действительности создаётся отдельная фабрика; окружающих нужно непрерывно убеждать, что мы живём в лучшем из миров – здесь в основе лежит интуиция неустойчивой реальности, которую нужно поддерживать, чтобы она не рухнула», – замечает автор книги.
Георгий Чернавин ответил на вопросы Радио Свобода.
–Вы публикуете два интервью с выпускниками философского факультета, которые работали на «фабрике троллей«. Вам важно было, что они получили философское образование, или просто так случилось, что это люди из вашего окружения?
– Да, это было важно. К этой книге меня подтолкнул разговор, который я провел с одним из главных героев весной 2018 года после президентских выборов, когда он работал троллем. Меня ошарашила фигура тролля-философа, такой живой оксюморон. Конечно, меня интересовали и нормальные тролли, пролетарии умственного труда. Но шокирующая гибридная фигура тролля-философа была для меня исходным импульсом.
– Вы с легкостью отличаете текст, написанный троллем по техзаданию, от текста, написанного самостоятельно?Меня интересовала зона, где граница между платным троллем и искренним особенно проблематична
– После работы с этой темой у меня сложилось что-то вроде чутья. Когда я вижу в комментарии набор тегов, которые очень похожи на техзадания, во мне поднимается красный флажок, и я считываю комментарий как комментарий тролля. Но меня прежде всего интересовала пограничная зона неразличимости, зона, где граница между платным троллем и искренним особенно проблематична. Ситуация, в которой мой предполагаемо оплаченный контрагент действительно верит в то, что он говорит, ситуация, когда его мнение совпадает с техзаданием. Мне кажется, что для этой ситуации счастливого алгоритма распознавания техзаданий и тегов недостаточно, в некотором смысле техзадание инкорпорировано в его душу. Ситуация, когда техзадание инкорпорировано как личное убеждение, меня задевала и беспокоила.
– Говоря о «встроенном»мнении, которое принимается в готовом виде и выдается за свое, вы указываете, что мнение, полученное студентом от профессора во время лекции, – это тоже «напускное» мнение. Как же его отличить от собственного?
Чтобы ориентироваться в окружающем, лучше по возможности не иметь никаких мнений, желательно даже своих
– В отзыве замечательного русского философа Виктора Молчанова я получил следующее возражение: по-русски нельзя сказать «напускное мнение», напускными могут быть чувства. Я имел в виду то значение слова «напускное», которое связано с напущенной порчей или наведенным мороком. Не столько имитацию, сколько наведенный морок мнения. Меня прежде всего обеспокоил вопрос, который вы сейчас задаете: а можно ли иметь собственное мнение? В каком смысле то, что я считаю собственным, действительно мое? Для себя я выбираю максиму: чтобы ориентироваться в окружающем, лучше по возможности не иметь никаких мнений, желательно даже своих. А если уж приходится иметь свое мнение, то в это свое мнение лучше попытаться встроить некоторое беспокойство, тревогу, нестабильность, постоянный вопрос: в каком смысле это мнение является своим? Да, без своих мнений никак не обойтись, но единственный способ выносить их – это встраивать в них некоторую нестабильность, тревогу.
– Есть популярное слово «постправда», которое вы в своей книге не используете, но один из философов, откликнувшихся на вашу работу, его вспоминает. Вам не нравится это слово?
– Да, я с подозрением отношусь к философским концептам, которые не отлежались десяток-другой лет, в том числе к этому понятию. Но другое дело, что у меня нет хорошей для него альтернативы. Мои рецензенты выдвигали возражения, связанные с тем, что в моей схеме речь идет об искренности или лжи, и не является ли это устаревшей бинарной оппозицией? Я считаю, что разговор об искренности и лжи имеет право на существование, другое дело, что в него стоит запустить кьеркегоровскую диалектику отчаяния. Я бы скорее предпочитал говорить об истине или искренности, в которую вброшено семя отчаяния или тревоги, чем о постправде.
– Вы работали с рукописями Гуссерля и искали в его лекциях ответы на вопросы о встроенных мнениях. Вслед за вами процитирую Гуссерля: «Листая газеты, мы просто считываем новости, принимаем то, о чем в них говорится. Так прочитанное становится нашим мнением, как будто мы всегда так считали». Встроенное мнение вовсе не феномен эпохи соцсетей. Более того, быть может, прежде, когда информация распространялась медленнее, наталкивалась на всевозможные цензурные барьеры, эти встроенные мнения воздействовали еще сильнее, чем сегодня?
– Я отдал 10 лет своей жизни Гуссерлю, и сегодня для меня он – источник вдохновения. В этой книге я не делаю гуссерлианской экзегезы, меня интересуют не столько тексты, сколько импульс, который они нам дают. Конечно, проблематика встроенных мнений не рождается вместе с соцсетями. Другое дело, что современные медиа делают эту проблематику более едкой, более нас переваривающей. Можно было сказать: не читайте советских газет до обеда, если хотите, чтобы ваше пищеварение было в порядке. Современная ситуация такова, что, если мы не читаем газету, то газета читает нас. Это переворачивание, связанное с тем, что новые медиа «работают» нас, даже если мы не работаем с ними, эта перевернутая ситуация заставляет нас вернуться к ранним, сегодня нам кажущимся наивными рассуждениям о газетах, и они оказываются не настолько наивными, когда мы обращаем внимание на эту модальность, которая содержится в высказывании Гуссерля, «как будто мы всегда так считали». Догматическое мнение, которое нам предъявляется в виде своего или предположительно своего, на самом деле делает с нами больше, чем оно на первый взгляд претендует сделать. Оно хочет переразметить наши собственные убеждения. В этом смысле оно представляет собой очень агрессивную среду. Такая едкая агрессивная среда заставляет вернуться к этим ранним размышлениям о газетах.
– То, что Гуссерль пишет о том, как немцев заставили возненавидеть Францию, – это зеркало того, что происходит сейчас в российской пропаганде, которая убеждает публику ненавидеть Америку и при этом внушает ей, что существуют некие «традиционные ценности«. Вы пишете, что это навязанное мнение: люди начинают думать, что «традиционные ценности« всегда существовали, хотя на самом деле о них прежде вовсе не слышали. Вся идея о традиционных ценностях – это обман, мнение тролля.
– Я исходил из этого. При этом я старался защитить себя и читателя от иллюзии прозрачности. Это одна из самых опасных иллюзий, будто мы все понимаем и нам видно, что другой – лжец или не верит в то, что сам говорит. Я старался воздерживаться от такого прямого разоблачительного пафоса. Но действительно для меня эти послевоенные гуссерлевские реваншистские заявления отзывались сегодняшними новостными заголовками.
– Еще один феномен, который вы рассматриваете, – существование сверхтроллей. Среди них – Олег Кашин, который уже много лет в раскавыченном виде публикует цитаты из статей и выступлений, принципиально их не подписывая, и наивные читатели думают, что Кашин – флюгер, который беспрерывно меняет свое мнение по чьему-то заказу.
Сверхтролль жертвует собой, пропуская через себя потоки ненависти ради зондирования мнений
– Мне очень интересно то, что делает публицист Олег Кашин, последние 10 лет слежу за его колонками и его экстраординарной стратегией поведения в соцсетях. Работая над этой книгой, я обнаружил, что его манифест, который я цитирую, не находится на виду, его нельзя найти по первому же запросу. Замечательный публицист заинтересован в том, чтобы публика не считывала происходящее, не понимала, что это за стратегия. Я благодарен Олегу Кашину за то, что он мне помог найти манифест среди множества публикаций. Мне эта фигура сверхтролля или метатролля кажется исключительно интересной, поскольку такого рода мыслитель в некотором отношении жертвует собой. Он, как кит, пропускает через себя планктон хейтспича изо дня в день, предъявляет нам наиболее впечатляющие экземпляры ненависти, глупости, совершенной ерунды. Это благородное и связанное с самопожертвованием действие, но оно в некотором смысле исключительно скромное. Сверхтролль жертвует собой, пропуская через себя потоки ненависти ради зондирования мнений, ради того, чтобы предъявить нам срез коллективного бессознательного. Поэтому фигура сверхтролля кажется мне исключительно завораживающей, но трагической.
– Еще одна ваша концепция – это «чучхейский реализм«. Как она относится к тому, что происходит за пределами Северной Кореи?
– Я предложил перейти от прямого смысла этого выражения (от официальной эстетической доктрины, которая представляет собой просто надстройку над социалистическим реализмом с акцентом на «самобытность») и подумать о чучхейском реализме в расширительном смысле. Я имел в виду тот нормативный набор базовых установок, которые мы впитываем с пеной на устах школьного учителя, который мы инкорпорируем в себя вместе с нормирующим образованием, вместе с самоуверенными учителями жизни, которые нас наставляют. Я имел в виду прежде всего слепое пятно, неотрефлексированную систему координат. Здесь я должен оговориться: я не имел в виду, что в этом смысле философ находится в привилегированном положении, он-то видит всех насквозь, в том числе самого себя. Нет, я имею в виду слепое пятно, которое составляет ядро мышления, пятно застывших ригидных клишированных мнений, которые всплывают во мне изо дня в день. В этом отношении я не имею в виду жеста покровительственного или, упаси боже, жалости в отношении корейских товарищей, я скорее предлагаю обернуть глаза на самого себя. «Чучхейский реализм» для меня был метафорой, которая позволяет объяснить главную интуицию Гуссерля. Гуссерль – это философ одной мысли. Это очень простая мысль: мы молчаливо подразумеваем, что мир в качестве действительности всегда есть. Но это «само собой разумеющееся» ещё только предстоит понять. Вот он, мир – ситуация, когда мы констатируем нечто в качестве всегда существующего, пропуская вопрос о том, как это существующее пришло к существованию. В этом смысле «чучхейский реализм» – это слепое пятно, непрозрачное ядро внутри мышления как такового, – было для меня метафорой, разъясняющей гуссерлевскую интуицию веры в мир, веры в существование мира.
– Чешский философ Ладислав Клима считал, что мира как действительности нет. Но вы на стороне Гуссерля в этом заочном споре.
Совсем рядом производят реальность, люди вкалывают для того, чтобы реальность не утратила смысл
– Мой ближайший друг, великолепный русский философ Вадим Петрович Руднев считает солидарно с чешским философом, что мира как действительности нет. Об этом заходит речь в его реплике в конце книги. Мне кажется, что гуссерлевская ситуация – это не ситуация веры или не веры в существование мира, это ситуация зависания в проблематичности. В этом смысле догматическое утверждение железобетонной реальности, данной нам в ощущениях, или авангардно-нигилистическое отрицание этой действительности оборачиваются двумя сторонами одной и той же монеты. Гуссерль предлагает эту монету подбросить и в тот момент, пока она еще не упала, мыслить. Эта стратегия меня мотивирует.
– Вадим Петрович Руднев назвал вашу работу памфлетом.
– Памфлет – благородный жанр. Может быть, книгу можно было называть памфлетом в том же смысле, в котором прекрасная работа Доминика Жанико «Теологический поворот в современной французской феноменологии» была памфлетом, поскольку она пыталась ухватить некоторые тенденции еще в сыром состоянии, будучи не обстоятельным историко-философским исследованием, а попыткой вклиниться в текущую ситуацию, своего рода задиристым вызовом на полемику. В этой книге он полемизирует с такими мастодонтами французской феноменологии, как Мишель Анри, Жан-Люк Марион и, на мой взгляд, совершенно справедливо вызывает их на бой. Другое дело, что его собеседники пренебрежительно называют его книгу памфлетом. В современной философской ситуации, на мой взгляд, есть такого рода интрига: ситуация, когда философский разговор не происходит в силу расколотости больших философских направлений, таких как аналитическая философия, феноменология, постструктурализм. Вот эта дисквалификация собеседника, которая происходила в случае полемики между Жанико, Марионом и Анри, происходит до сих пор, но, правда, по другим основаниям при расколе современной философской мысли между большими дискурсами.
– Вопрос, который задает один из ваших рецензентов Наталья Артеменко: «Как порвать дурную бесконечность и научиться мыслить независимо? Независимо от человеческой всегда-уже-вовлеченности в мир». Как вы ответите?
Дело философа мне кажется всегда проигранным, но для меня это только вопрос о том, насколько эта короткая схватка была интересной
– Мне кажется, что никак. Для меня очень важна безнадежность мышления, связанная с тем, что инерция или, как называли это феноменологи, «естественная установка» всегда сильнее. Как у Хармса, она побеждает неизвестным науке способом. Усилия мышления, усилия рефлексии – это всегда конечные и не выдерживающие сопротивления усилия. Дело философа мне кажется всегда проигранным, но для меня это только вопрос о том, насколько эта короткая схватка была интересной. Она всегда кончится увязанием в болоте собственного догматизма. Речь идет, конечно, о борьбе с самим собой. Ситуация Мюнхгаузена, вытаскивающего себя из болота, безнадежна, но это тот ринг, это та борьба, которая происходит внутри философа. Поэтому мой ответ скорее будет мрачно неудовлетворительным – никак. Но стоит пытаться запускать в себе некоторый раскол, трещину тревоги, беспокойства, несовпадения с самим собой, тогда есть шанс на это усилие. В противном случае и шанса нет.
– Вы упомянули Хармса, и я попрошу вас рассказать об одной из глав книги, посвященной тексту Александра Введенского о солдате Аз Буки Веди.
– Я очень привязан к этому тексту, «Ореховой песне». Я слышал ее еще ребенком. Это колыбельная, которую Введенский пел своему сыну. Я слушал этот текст в виде песни Леонида Федорова, замечательного популяризатора нашего авангарда. В этом тексте возникают странные тавтологические риторические фигуры. Мы видим постоянно пробуксовывающее мышление: «По берегу моря шел солдат Аз Буки Веди». Введенский нам повторяет «был вечер, если все еще был вечер». Вот эта тавтологическая пробуксовка мне показалась важной как раз в связи с тем контекстом, который мы уже упоминали в связи со слепым пятном мышления и генеральным тезисом о существовании мира. Тавтологическая пробуксовка внутри субъекта, тавтологическое хождение по кругу – эта сторона текста завораживала меня. Я обнаружил комментарии Мейлаха и Эрля, они предлагают свою гипотезу о том, что мы имеем в этом тексте пародирование или другого рода включения тавтологической партийной риторики. Конечно, у нас слишком мало оснований для того, чтобы утверждать верность этой гипотезы, но я согласился сыграть в эту игру, предложенную Мейлахом и Эрлем. Помните, как у Галича: «Клим Петрович Коломийцев, сам того не желая, сочинил фантастический рассказ». Я сам того не желая, сочинил на основаниях Мейлаха и Эрля научно-фантастический рассказ о том, какого рода тавтологическая канцелярская партийная риторика может быть свернута в тексте Введенского. В качестве центральной я взял «основную руководящую мысль про орехи». Для меня это была рифма к генеральному тезису естественной установки, но вот эта «основная руководящая мысль», которая умножает свою значимость при простоте своего содержания, когда мы ее разворачиваем в тексте Введенского, говорит о преимуществе грецкого ореха над американским, о таком пустом означающем. Фигура центральной, основной руководящей мысли, которая при этом пуста, подействовала на меня завораживающе. Не найдя в речах Сталина формулы «основная руководящая мысль» (а именно там предлагали искать ее истоки Мейлах и Эрль), я ее нашел у Троцкого в тот момент, когда Троцкий еще оправдывается перед товарищами, надеясь на какое-то понимание. Этот риторический ход: самое важное нужно повторять дважды, трижды, выделять жирным шрифтом в надежде на понимание (экзистенциальный мотив Троцкого, находящегося уже на волосок от казни или изгнания, который в безнадежности повторяет дважды и трижды, выделяет жирным шрифтом) – оказался для меня дополнением к основной руководящей мысли, которая звучит в тексте Введенского. Это в итоге все-таки колыбельная, но это такая мрачноватая, тревожная колыбельная. Как говорит Андрей Миронов: «Странные празднички. Что-то меня знобит от этого веселья». Это странная колыбельная, от которой нас сегодня знобит. Меня захватила идея колыбельной, которая могла бы выполнять функцию критики идеологии. У Генри Каттнера, прекрасного американского фантаста, был такой сюжет: во время войны немцам забрасывают считалочку, сочиненную лингвистами таким образом, что ее невозможно забыть. И бедные немцы не могут больше сосредоточиться на огневой поддержке своих солдат просто потому, что не могут выгнать из головы считалочку. Это идея считалочки или песенки, колыбельной, которая выполняла бы функцию критики идеологии, делала бы невозможным самоуверенное совпадение с самим собой. Вся моя книга была попыткой построить что-то вроде встроенного напоминателя из рассказа Пелевина, такого будильника, ёкающего где-то в сердце, иголки тревоги, которая заставляла бы вздрагивать посреди уверенного совпадения со своим собственным мнением.
– В книге есть еще один фантастический фрагмент, когда вы представляете себя в роли тролля. Вас завораживает фабрика, вы хотели бы оказаться там в качестве экскурсанта или гостя, даже, может быть, работника?
Идея производства смысла, производства реальности кажется мне захватывающей
– Безусловно, фабрика по производству реальности, пусть это такая потемкинская реальность, завораживает меня. Тем более меня она завораживает в связи с совершенно случайным географическим совпадением. Дело в том, что большую часть своего детства я провел на даче в Ольгино под Петербургом. До первого здания фабрики там рукой подать, я часто ходил мимо. Где-то за стеной совсем рядом производят реальность, люди вкалывают для того, чтобы реальность не утратила смысл, они видят это как необходимое накачивание реальности нужными смыслами. Сама идея производства смысла, производства реальности кажется мне захватывающей. На основе прочитанных мной и даже специально взятых для этой книги интервью с троллями я представляю себе и рабочие условия, и саму атмосферу этой фабрики, и она не кажется мне привлекательной на уровне своей подноготной, своей повседневности. Как любое изматывающее, штрафующее, наказывающее и надзирающее заведение, она кажется достаточно отталкивающей. Но сама идея, что действительность нужно поддерживать, что для производства или поддержания действительности необходимо отдельное учреждение – эта мысль завораживает.
Источник: Дмитрий Волчек, для Радио Свобода
