Произошедший в Париже 7 января теракт стал настоящим шоком для Франции. Террористы, выкрикивая «мы отомстили за пророка Мухаммеда», расстреляли редакцию известного сатирического журнала Charlie Hebdo в 11-м округе Парижа, в результате чего погибли 12 человек. Нападение спровоцировало стихийный митинг в столице, где собрались около 30 тыс человек, поднявших в воздух ручки как символ свободы слова. Теракт сплотил нацию в защите своих фундаментальных ценностей: хороший пример альтернативных российским механизмам консолидации общества и власти.
Пожалуй, в России единственным событием, которое сумело консолидировать и либералов, и консерваторов, стало присоединение Крыма. Однако ни Норд-Ост, ни тем более Беслан не только не способствовали единению, но и напротив, обостряли политические разногласия и поляризовали общество. Во Франции мы наблюдаем совсем иную картину.
Во-первых, это консолидация конкурентной внутри себя политической элиты. Президент Франсуа Олланд провел встречи со своими главными политическими противниками: Николя Саркози, Марин ле Пен и другими, демонстрируя тем самым (и это носило абсолютно взаимный характер), что удар нанесён по общим ценностям. И дело вовсе не в том, что французские политики лучше, честнее и правильнее российских. Дело в том, что там не выгодно провоцировать политический раздрай, когда под ударами фундаментальные ценности нации.
В этом, собственно, одно из главных уязвимых мест российской государственности: она строится на основе ситуативных общественных коалиций при отсутствии основополагающего широкого консенсуса вокруг единой системны ценностей. Это то, что в России ищут столетиями – «национальная идея», обязанности которой временно исполняют «духовные скрепы». Самая продвинутая часть общества либо тихо посмеивается, игнорируя навязываемый консерватизм власти, либо откровенно бьет тревогу, считая нынешние охранительные тренды опасными. То есть снова – высокая степень поляризации российского общества между пассивным большинством и продвинутым меньшинством, которые живут в совершенно разных современных Россиях и имеют противоположное видение будущего своей Родины.
Именно поэтому Путин в моменты трагедий будет звать к себе за стол только договороспособную оппозицию, потому что реальная оппозиция неизбежно будет использовать повод для атаки на власть. И это тоже вовсе не потому, что оппозиция плохая или непатриотичная. А потому, что значительно девальвировано доверие к ключевым институтам власти: институту президента, «силовикам», парламентариям, ФСБ. Потому что в России власть выстроена таким образом, чтобы эффективно решать политические, а не управленческие задачи. А значит, и любой дискурс вокруг эффективности управления будет носить политизированный характер.
Широкий общественный консенсус во Франции по ключевым вопросам развития общества как раз дополняется восприятием органов власти как государственных институтов, а не политических инструментов. Вспомним, кого в России критиковали больше всего после трагедии в «Норд-осте» и Беслане – «силовиков» и президента – за многочисленные жертвы, которых, возможно, можно было бы избежать, за неверную тактику, за сокрытие важных сведений и неготовность признавать свои ошибки (ведь признать ошибки – значит проявить слабость перед угрозой терроризма). В условиях непосредственной угрозы российские правоохранительные органы воспринимаются как ангажированная в политических целях армия, работающая в интересах одного человека – «национального лидера», ставящего собственные политические приоритеты выше ценности жизни каждого заложника. Подавить любой ценой – таковы были цели президента в моменты наибольшей террористической угрозы. И это не имело под собой широкого общественного консенсуса. Отношение во Франции к действиям полиции совсем иное: это институт, работавший в интересах общества, а не политиков, а значит, критика правоохранительных органов бессмысленна, за исключением лишь тех случаев, когда против нее выступают мигранты, как раз не вписывающиеся в общенациональный ценностный консенсус.
Во-вторых, обратим внимание на консолидацию французской власти и французского общества. Когда 100 тысяч человек выходит по всей стране на стихийные акции в защиту свободы слова и свободы совести, власти не пригоняют десятки автозаков и не разгоняют митингующих просто потому, что акция не санкционирована. Вместо этого премьер-министр Манюэль Вальс говорит, что он гордится своей страной и французами, которые вышли продемонстрировать истинное национальное единство. Власть гордится своим народом, понимающим и умеющим защищать свои интересы.
Конечно, в России Путин тоже вряд ли стал бы разгонять митинг, собравшийся в защиту традиционных ценностей и поддержку Общероссийского народного фронта. Но любое другое мероприятие, исходящее стихийно «снизу» было бы обречено, что легко подтверждается последними задержаниями 30 декабря, когда был вынесен приговор Алексею и Олегу Навальным. И все это тоже вовсе не потому, что французские политики такие светлые, а в России – кровавая гэбня, а потому, что системы общественных и политических институтов так устроены, что вести себя иначе политически невыгодно. Представим, что полиция Франции разогнала бы несанкционированную акцию в поддержку убитых журналистов. Завтра правительство было бы причислено к пособникам террористов. И причислено не мифической оппозицией, а значительной частью общества, которое не признало бы подобное поведение адекватным. В России именно общество своим молчаливым пренебрежением максимально расширяет для Кремля коридор возможностей в отношении своих оппонентов.
В-третьих, Франция показала нам прекрасный пример умения консолидироваться и вокруг единых ценностей, понимания этих ценностей, определяемых априори без ежедневного промывания мозгов на тему свободы слова или свободы совести (или как в нашем случае – традиционных ценностей и духовных скреп).
Хотя и во Франции далеко не все однозначно. Грань между свободой слова и разжиганием религиозной или межэтнической розни всегда была предметом для дискуссий. Вспомним хотя бы историю с повсеместными запретами в городах Франции выступлений известного комика Дьедонне – откровенного антисемита, отрицающего холокост и высмеивающего его жертв. Как раз здесь не было однозначного мнения, и французское общество разделись на тех, кто считал, что власть борется с инакомыслием, и тех, кто признавал, что Дьедонне переходил грань закона. В итоге государство встало однозначно на позицию против комика, и общество в целом это приняло.
Однако с межрелигиозной рознью все кажется менее однозначным и то, что у нас, например, понимается под «оскорблением чувств верующих» в действительности есть противное от религиозной толерантности и свободы совести. В России влепили «двушечку» девчонкам за танцы в православном храме. А сейчас российский МИД тыкает Западу в морду ценностью свободы слова, заводя свою старую пластинку про двойные стандарты. Означает ли это, что Россия встала на сторону журналистов, публиковавших карикатуры на пророка Мухаммеда? И нет ли здесь двойных стандартов, которыми Кремлю так удобно руководствоваться, в одних случаях, защищая верующих от оскорбляющих, а в других – оскорбляющих от верующих?
Кстати, вспомним, как генпрокуратура пыталась «дать правовую оценку» волгоградской газете, напечатавшей религиозные карикатуры. В итоге газету закрыли и через пару месяцев открыли, но в качестве учредителя уже выступали городские власти. А защитница свободы слова на полной ставке Елена Зелинская (которая в 2005 году скандальный закон об НКО называла «самым либеральным в мире») радостно рассказывала, как своевременно журналисты осознали свои ошибки и впредь будут осторожнее.
Рассуждения о ценностях в итоге снова ведут к вечному поиску национальной идеи. Получается, что у Франции такая национальная идея есть, и для этого не нужно писать философские трактаты, проводить просветительскую работу с редакторами СМИ, давать рекомендации ручным экспертам. Единое понимание национальной идеи, как фундамента широкого общественного консенсуса либо есть, либо его нет. Именно поэтому в одних странах сменяемость элит будет осуществляться посредством выборов, сохраняющих фундаментальную преемственность, а в других странах – с майданами, революциями и переворотами. Носителем национальной идеи, как и единственным источником власти является народ, который либо берет на себя ответственность определять рамки допустимого для политиков, либо самоустраняется, допуская возможности паразитировать на общественных и политических институтах. И кончается это, если не революцией, то 1991 годом. Кажется, Россия еще только в самом начале пути взросления нации, и в этом, все же есть хоть что-то обнадеживающее.
Автор: Татьяна Становая, Slon.ru.
